«Фри-джаз для Одиссея – новый лауреат премии Александра Солженицына Максим Амелин – о том, кому нужны поэты прошлого»
15 мая поэту, переводчику, литературному критику и издателю Максиму Амелину вручат премию Александра Солженицына 2013 года. Накануне "РГ" побеседовала с новым лауреатом.
Награда, на мой взгляд, "нашла героя". Солженицына (как писателя, а не как общественного деятеля) называли и дремучим архаистом, и решительным новатором. И эти же слова часто обращают в ваш адрес. Что вы думаете о соотношении архаизма и новаторства?
Максим Амелин: Я думаю, что они движутся встречными курсами. Но вообще, все довольно просто: "новое - это хорошо забытое старое". В архаике - больше выразительности, и к ней обычно возвращаются, когда возникает ощущение, что обычные слова истерлись и речь обмелела. Это в русской поэзии можно увидеть, но и в англо-американской первой половины XX века, например: к архаике, к их XVII-му веку, обращались Фрост, Оден, Элиот и Томас. В русской поэзии в то же время ситуация была другой. Русский модернизм, хоть и был современен модернизму европейскому, возник в других условиях. Русская светская поэзия ведет свой отсчет от Антиоха Кантемира. Можно еще факультативно учесть Прокоповича, но он писал скорее на суржике, на чем-то среднем между украинским и русским. А Симеон Полоцкий - просто на церковнославянском. Так что письменной поэзии на современном русском языке около 300 лет. Поэтому 100 лет назад осознания архаики еще и быть не могло.
Но когда вы начинали писать, вы же едва ли читали Элиота и Одена? От кого вы отталкивались?
Максим Амелин: От русского XVIII века. А к нему пришел через Баратынского. И через Маяковского с Мандельштамом. Два последних имени могу вызвать недоумение - какое они имеют отношение к XVIII веку? - Так вот, самое непосредственное. Их одический строй, хоть и не такой, как в XVIII веке, оказался мне близок. Ну и занятия античностью, конечно, подсказали.
Многие современные поэты, от брутального Андрея Родионова до изысканного Воденникова устраивают выступления с музыкой. Вы тоже этим занимаетесь с известными деятелями "свободного джаза" - Александром "Фаготом" Александровым и Сергеем Летовым. Чего в этом больше - возвращения к древнейшим истокам поэзии или концептуального жеста, перформанса?
Максим Амелин: Тут все очень интересно. Оказалось, что к фри-джазу, который играют Летов с Фаготом, лучше всего подходят переводы античной поэзии. Им эта музыка добавляет совершенно неожиданное звучание. Может быть потому, что ее оригиналы предполагали какое-то музыкальное сопровождение - кифары, флейты. Но такая музыка прекрасно сочетается и со свободным стихом. Верлибров, хотя это не совсем верлибры, а скорее поиски какого-то альтернативного стиха, которыми я давно занимаюсь, у меня немного, но те, что есть - звучат хорошо, уже не знаю почему.
Наверно, потому, что фри-джаз - это музыка без четой метрики.
Максим Амелин: Наверно. Рифмованный стих с такой музыкой сочетается с трудом. Он несет свой ритм в себе, и ему любая внешняя музыка будет только поперек - он ее или подчиняет, или должен идти за ней, что невозможно. И с клавишными инструментами тоже ничего не получается, по той же причине - потому что они четко темперированы, разделены на полутона. А вот античные авторы в сопровождении духовых - фагота, саксофона или бурятского курая - воспринимаются прекрасно. Помню, в Ростове хозяин литературного кафе, где мы выступали, послушал Пинадра и сказал: "У-у-у, жесткий авангард!". Хотя вроде бы это скорее архаика.
Здесь самое время обратиться к вашим переводам. Вы берете не самых простых и не самых очевидных авторов - Пиндара, Катулла, Антонио Вивальди, Николоза Бараташвили, вот только что в "Новом мире" опубликован ваш перевод первой песни "Одиссеи". Чем для вас является поэтический перевод?
Максим Амелин: Переводить я люблю, и в основном сложные вещи - сложные стилистически, метрически, еще чем-то. Такие, которые считаются не очень-то переводимыми. Чтобы, как говорится, "мало не показалось". Дело в том, что я лично для себя давно решил - стихов много писать не нужно. Их должно быть столько, сколько нельзя не написать. Но свой стихотворческий навык и опыт куда-то же надо применять. Вместо того, чтобы писать в день по десять стихотворений, лучше заставить их работать на перевод. Я изучал древнегреческий, чтобы переводить Пиндара. Мне кажется, что русский язык - единственный, на который его можно адекватно перевести, со сложной строфикой, метрикой, архаикой, синтаксическими завихрениями. Не воспользоваться этими возможностями языка - просто расписаться в собственной беспомощности. Я публикую Пиндара с 2003 года, накопился уже довольно большой корпус. Наверно, осталось еще тысячи три строк - года на три работы.
К архаике возвращаются, когда возникает ощущение, что обычные слова истерлись и речь обмелела
Ваша "Одиссея" оказалась "приятной неожиданностью" для читающей публики. Из предисловия к публикации следует, что она пролежала у вас в столе десять лет. Почему вы только сейчас отдали ее в печать? И почему вообще взялись?
Максим Амелин: Все эти годы думал над десятью первыми строчками. Поскольку в них излагается краткое содержание всей поэмы, устанавливаются причинно-следственные связи, и я никак не мог изобразить то, что мне хотелось, вернее, то, как это сказано у Гомера. Даже тот вариант этих строк, который сейчас опубликован, меня не полностью устраивает. Но я понял, что пока лучше придумать не могу, значит: хватит мурыжить. Взялся же потому, что хорошего русского перевода "Одиссеи" нет. Жуковский переводил с немецкого, а из эпической поэмы попытался сделать роман. С первых слов складывается впечатление, что Одиссей у него не страдалец, обреченный богами на скитания, а какой-то турист XIX века, вроде Чайльд-Гарольда: поехал туда, посмотрел то. Что же касается двух других русских переводов - Вересаев знал язык, но решил взять перевод Жуковского и приблизить его к оригиналу. Получилось нечто среднее, ни то, ни се. Последний же по времени русский перевод "Одиссеи" был опубликован после войны профессором Свердловского университета Павлом Шуйским, у которого все хорошо было с древнегреческим - но не очень с русским. Множество бытовых деталей, важных в этой поэме, которым нужно подбирать русские аналоги, остались непереведенными. Получается, что на сегодняшний день в русской культуре нет нормального перевода одного их двух ее основополагающих текстов. Библия есть, а Гомер - наполовину отсутствует. А мы как-то до сих пор закрываем на это глаза: переведена "Одиссея" как-то странно, ну и ладно. Я взялся, чтобы показать, что такой перевод возможен в принципе, но него нужно лет пять плотной работы: сидеть, переводить, и ничем больше не заниматься. А с такой жизнью, которой я сейчас живу - наверно, все двадцать пять. Посольство Древней Греции гранта же не выдаст. А современной Греции сейчас не до того.
Это выводит нас на вопрос, который задают всем людям, получающим премии за свою поэтическую деятельность: каково место поэзии в современном мире? Зачем ее читать и уж тем более писать?
Максим Амелин: Сейчас многие считают, что наша литература стала старой. Вроде как все уже открыто и ничего больше не надо. Мне кажется, что это не так. Мне кажется, что в ней еще нереализованных возможностей на сто великих поэтов. Ну, может, не на сотню, но уж на несколько десятков - точно. А поскольку текст порождает текст, отсутствие в прошлом одной шестеренки в этом механизме приводит к дальнейшей пробуксовке, к остановке целой цепочки. И кто-то же должен следить, чтобы этого не произошло. Это чистая механика, которой кто-то же должен заниматься.
Вы занимаетесь этой "механикой" не только как поэт, переводчик, литературный критик, а еще и как издатель. Возглавив в 2008 году объединенное издательство ОГИ-БСГ, вы большое внимание уделяете публикации собраний сочинений забытых и полузабытых поэтов прошлого. Но если с Введенским и Вагиновым все понятно и остается только поблагодарить, то толстые тома Нельдихена, Случевского, Сумарокова и особенно баснописца рубежа XVII-XIX веков Александра Измайлова способны вызвать изумление. Вы просто заполняете филологическую лакуну, или для вас это живые поэты, чьи стихи можно читать как стихи?
Максим Амелин: Измайлова можно читать как абсолютно живого поэта - смешного, ироничного. Его шутки ничуть не устарели. Даже наш верстальщик, пока работал над книгой, удивлялся: "почему я ничего про этого Измайлова не знал? Давайте его как-нибудь продвинем в интернете!". Но продвигать - это уже не мое дело. Мое дело - издавать. В европейской традиции - помнить и о двадцативосьмистепенных авторах. А в России принято ограничивать этот круг каким-то узким набором. Как этот "канон" единожды определили в XIX веке, так ни шагу в сторону себе и не позволяем. А на самом деле картина более пестрая, не совсем такая, какой она виделась в XIX веке. Особенно картина самого XIX века. Точно также картина XX века не такая, какой она виделась в XX веке. При жизни Мандельштам считался третьестепенным поэтом. Да, его ценили в собственном кругу, но его круг был очень мал! И тиражи книг свидетельствуют об этом неумолимо. Их нельзя было сравнить с тиражами Северянина, Бальмонта.
Ситуация с XVIII веком еще более закостенелая. Как на него положил тяжелую могильную плиту Белинский, так никто ее с места и не сдвинет. Были попытки во второй половине XIX века, но они оказались прерваны революцией. Только в середине 30-х годов начали выходить академические сборники серии "XVIII век" и восемнадцативечные тома "Библиотеки поэта". Но эти издания были купированы, а полного собрания нет ни у кого из поэтов XVIII века, за исключением Ломоносова. Достаточно сказать, что полное собрание сочинений Державина выходило последний раз во второй половине XIX века. На тот момент это собрание, подготовленное Гротом, было образцовым, но сейчас безнадежно устарело - много чего было найдено, уточнено и так далее. В этом году 270-летие со дня рождения Державина будет отмечаться, а собрания нет. Это же позор всем нам!
В следующем году хотелось бы выпустить Анну Бунину, первую русскую поэтессу широчайшего диапазона, от философской оды до страстной лирики "на разрыв тельняшки", родоначальницу всей женской лирики в русской поэзии. (Двоюродную тетку Жуковского и родную - Семенова-Тян-Шанского, между прочим). От нее остался довольно большой корпус стихов, она серьезно повлияла на Баратынского, отчасти на Лермонтова, ее высокого ценили Крылов, Державин, а сейчас ее никто не знает, и тексты ее не присутствуют в литературе, потому что она тоже оказалась придавлена тем же неистовым Виссарионом. Хотя в любой стране писательнице такого уровня стояли бы памятники.
Получается, что и как издатель, обращаясь к архаике, вы взламываете канон.
Максим Амелин: Не скажу, что я "все отдам за XVIII век". Я много что другого люблю, и мы много чего еще издаем. Вот, например, три написанные полуверлибром, полупрозой сказки Умберто Эко с очень необычными иллюстрациями Эудженио Карми. Но просто XVIII век - самый обиженный. Я не люблю, когда кого-то живым зарывают в землю. Для меня это делается зримой картиной. Вот закатан Тредиаковский под асфальт на Лубянке, я всякий раз там прохожу мимо и вздрагиваю, вспоминая об этом.
Как - на Лубянке?!
Максим Амелин:Василий Кирилыч был похоронен в церкви Гребневской Божьей матери на углу Мясницкой и Лубянской площади. Сейчас на этом месте такой заасфальтированный пятачок, между двумя выходами из метро в сторону "Библиоглобуса". А в музее Маяковского, в подвале, стоит подлинный памятник с могилы Тредиаковского и надпись: "В пятидесяти метрах отсюда находилась могила великого реформатора русского стиха и т.д.". Так вот поневоле и сходятся в русской истории архаисты и новаторы!
«Премия Солженицына присуждена поэту, переводчику и литературному критику Максиму Амелину»
Премия Солженицына присуждена поэту, переводчику и литературному критику Максиму Амелину
"За новаторские опыты, раздвигающие границы и возможности лирической поэзии" - с такими словами известному поэту, переводчику и литературному критику Максиму Амелину присуждена премия Александра Солженицына. Торжественная церемония вручения проходит в среду в Доме русского зарубежья.
Девиз премии – "Не пропустить достойных, не наградить пустых". Его предложил сам писатель. В этом году премию присудили поэту, литературоведу, переводчику Максиму Амелину. Рассказывают "Новости культуры"."В уставе нашей премии, выработанном еще в 1997 году, записано: ею награждаются писатели, чье творчество обладает высокими художественными достоинствами, способствует самопознанию России, вносит значительный вклад в сохранение и развитие традиций отечественной литературы. Трудно представить себе кандидата чье творчество и деятельность отвечали бы каждому из только что озвученных требований", – говорит президент фонда Наталия Солженицына.
Почетной награды Максим Амелин удостоен "за новаторские опыты, раздвигающие границы и возможности лирической поэзии. За развитие традиций русского стиха и за обширную просветительскую деятельность". Влияние на его творчество оказали античная классика и русская поэзия XVIII века. Максим Амелин создал переводы Катулла, Гомера и других античных и современных поэтов.
Только что переводчику, литературному критику и издателю Максиму Амелину вручили премию Александра Солженицына 2012 года. "РГ" публикует его речь, произнесенную на торжественной церемонии награждения.
Прежде всех прочих слов мне хочется поблагодарить жюри литературной премии, носящей имя крупнейшего русского писателя и мыслителя XX века Александра Солженицына, за крайне неожиданный для меня выбор, за высокую честь быть удостоенным этой награды после видных деятелей литературы и науки, подвижников русского языка и культуры. От осознания этой сопричастности я даже чувствую себя несколько неловко, в глубине души страшась оказаться не слишком достойным или сломиться под тяжестью упавшей на меня ответственности. Ответственности за прошлое русской поэзии, за ее настоящее и, возможно, будущее.
Поэзию, как область приложения умственных и душевных сил, я не выбирал, она выбрала меня сама и заставила служить себе истово и преданно. По крупицам собирая малодоступные творения старых русских поэтов, вчитываясь в них и размышляя над ними, я пришел к однозначному выводу, что карта нашей поэзии предельно неточна, что на большей части ее законной территории расположен историко-литературный ГУЛАГ, куда ссылались все неугодные на протяжении нескольких веков, а те языковые богатства, которые там сокрыты, никак или почти никак не используются.
В юности сильнейшее впечатление на меня произвела "Философия общего дела" Николая Федорова, быть может, наиболее целостная и оригинальная мыслительная система из произросших на русской почве. Мне показалось, что его идеи вполне могут быть применимы не только в деле освоения космоса, но и в отношении ко всей предшествующей поэзии, осознаваемой как единый и тесно связанный между собой зримыми и незримыми жилами живой организм, в котором не должно быть победителей и побежденных, любимцев и изгоев, ставших таковыми зачастую лишь в силу ложных теорий, недальновидных утверждений современников или избирательной памяти потомков.
История русской поэзии, представавшая в идеологическом литературоведении бесконечным батальным полотном, явилась передо мной скорее общим хором пусть и неравносильных, но весьма разнообразных голосов, каждый из которых по-своему славословит Творца и творение. Сторонники противоположных мнений о поэзии, суждений о ее языке и взглядов на сущность поэтического вещества, шишковисты и карамзинисты, славянофилы и западники, оказались различными частями единого тела адамова, без которых оно не является полным, а значит и дальнейшая преемственность может не состояться, дав неожиданный сбой.
Особенно трепетным отношением и подлинной любовью я проникся к поэтам допушкинской поры, оказавшимся для меня отнюдь не литературными ископаемыми, а верными собеседниками и учителями. Русский поэтический XVIII век, изъясняющийся на необыденном, необычайно весомом и емком языке, на самом деле был огромной плавильней и кузней едва ли не всего грядущего разнообразия форм и жанров, видов и традиций, до сих пор так или иначе проявляющегося в нашей поэзии. Языковая архаика оказалась такой живой и мощной, что я не смог мимо нее равнодушно пройти, не поддавшись заложенным в ней очарованию и силе.
В искусстве, в отличие от промышленного производства, нет прогресса. В своих стихотворных опытах я стараюсь говорить о болях и радостях современного мира языком торжественным и нерабским, показывая недопроявленные возможности его смысловых и стилистических регистров. Усредненность языка для поэзии, на мой взгляд, не менее губительна, чем серость чувств и убожество мыслей. Те формальные новшества, которые я пытаюсь вводить, так же, как и языковые, лишь наследуют хорошо забытым находкам и развивают упущенные направления. Экспериментаторство ради экспериментаторства, взятое в отрыве от многовековых традиций национальной поэзии, само по себе, оставляет меня равнодушным.
Русский язык настолько гибок и многолик, что перевести на него при желании можно самую сложную поэтическую мысль, добиться не только смыслового, но и формального тождества. Многолетние занятия стихотворным переводом в основном с мертвых языков убедили меня в этом, в то же время дали понять, как трудно вернуть древних поэтов от бессмертия к жизни, вырвать из рук холодной вечности и представить нашими современниками. Ведь главное - не просто перетолмачить оригинал, но по возможности наделить переводимого поэта особым, ни на кого не похожим голосом, пусть и с легким иноязычным акцентом, пересадить на новую почву.
Воскрешение незаслуженно забытых поэтов прошлого - обязанность нынеживущих. Только тогда ты можешь рассчитывать на беспристрастность потомков, если своими руками по мере сил сделал что-либо для того, чтобы вызволить из небытия хотя бы одного предшественника. Взяв на вооружение эту простую мысль, я считаю своим долгом всеми доступными мне средствами бороться за восстановление справедливости в отношении несправедливо оболганных и невинно осужденных прежних поэтов, писать о них непредвзято, не обращая внимания на устоявшиеся мнения и расхожие заблуждения, издавать и продвигать их сочинения. Убежден, хорошая поэзия не устаревает, наоборот, настаивается и с течением времени приобретает новые смыслы.
Современное человечество едва ли не во всех своих проявлениях идет по пути наименьшего сопротивления и экономии средств. Опыт и осмысленная работа больше не являются составляющими нового искусства. Его приверженцы перестают видеть своей целью создание произведения как законченного целого, отделенного от своего создателя, смещают акценты с внутреннего на внешнее в погоне за внехудожественными эффектами. Всеобщая глобализация, увы, коснулась и поэзии. Стихотворная продукция все чаще становится лишенной не только национальной, но и индивидуальной принадлежности, отличается безликостью языка и размытостью всех естественных составляющих.
Известно, что великая китайская поэзия пришла в упадок после того, как потеряла связь с предшествующей традицией, когда люди перестали понимать многозначность иероглифов и начали считывать только первый план. Не хотелось бы, чтобы подобная участь постигла и нашу. Утраченную связь времен восстановить нелегко. Опыт прошедших веков показывает: отсутствие исторической памяти грозит катастрофами в настоящем и будущем. Задача художника в современном мире - способствовать ее восстановлению и сбережению.
«Премия Солженицына досталась автору странных стихов»
В Москве вручили литературную премию Александра Солженицына. Ею награждаются те, чье творчество вносит вклад в сохранение и развитие традиций русской литературы. Денежное вознаграждение Александр Исаевич в свое время распорядился выделять из его гонораров за издания "Архипелага ГУЛАГ". В этот раз лауреатом стал поэт, переводчик и критик Максим Амелин.
Поэт, издатель, литературный критик, переводчик — Максим Амелин создал переводы Катулла и Гомера, печатается в "Знамени", "Арионе" и "Новом мире" — том самом, где впервые была опубликована повесть Солженицына "Один день Ивана Денисовича".
Сегодня Максим Авелин — лауреат премии великого писателя. О себе говорит скромно — просто пишет странные стихи и открывает миру обычных вещей (это тоже амелинское) необычных авторов, которых мир успел забыть за пару столетий.
"В этом году в июле будет 270 лет со дня рождения Гаврилы Романовича Державина, — напоминает Максим Амелин, — а собрание сочинений последнее выходило в XIX веке. 270 лет, а у нас ничего нет и не готовится!"
Даже со сцены, когда принято говорить о своих достижениях, он — о тех, чьи рифмы важнее для истории. Случевский, Измайлов, Василий Петров — он издавал произведения поэтов XVIII века, которые долгие годы пылились на архивных полках. Просветительская деятельность, достойная литературной премии, которая была задумана Александром Солженицыным и присуждается с 1998 года, и среди лауреатов которой — Валентин Распутин, Виктор Астафтьев, Алексей Варламов.
"Вся культура ушла в самовыражение, я имею в виду литературу, — говорит президент Русского общественного фонда Александра Солженицына Наталия Солженицына. — И это самовыражение в огромной степени подверглось невероятному самовырождению, это то, что Александр Исаевич называл "игрой на струнах пустоты". Вот вдруг стало много этой "игры на струнах пустоты". А вот Амелин и пустота — это антиподы".
Поэтический слог, наполненный смыслом, и причудливая рифма, сложная для восприятия. "Холодные оды", "Конь Горгоны", "Гнутая речь" — это только названия сборников. Награду Амелину присудили с формулировкой — "За новаторские опыты, раздвигающие границы лирической поэзии".
«Лауреатом премии Солженицына стал «архаист-новатор» Максим Амелин
«Не пропустить достойных, не наградить пустых» - под таким девизом в Доме русского зарубежья в Москве прошла очередная церемония вручения литературной премии Александра Солженицына. В этом году почетная награда досталась поэту, литературоведу, переводчику Максиму Амелину за «новаторские опыты, раздвигающие границы и возможности лирической поэзии, за развитие традиций русского стиха и за обширную просветительскую деятельность». Нынешняя премия – уже третья награда 43-летнего поэта.
Все права на материалы, находящиеся на сайте bfrz.ru, охраняются в соответствии с законодательством РФ, в том числе, об авторском праве и смежных правах. При любом использовании материалов и новостей сайта и сателлитных проектов, гиперссылка (hyperlink) на bfrz.ru обязательна.
